ИСТОРИЯ КНИГИ

Привязанный Аббат

В Молочных горах, на высочайшей их вершине, называемой Алтарным Пиком, находятся мрачные и величественные руины монастыря, когда-то известного под именем Ковчега. Предания связывают его с седой древностью времен Потопа.

О Ковчеге было сложено множество легенд, и я расскажу вам о той из них, которая популярна в среде местных горцев, среди которых мне случилось провести несколько летних месяцев в тени Алтарного Пика. 

Через много лет после Великого Наводнения Ной и все его разросшееся семейство пришли к Молочным горам, где они обнаружили плодородные долины, полноводные реки  и благоприятный климат. Здесь и было решено обосноваться окончательно.

Когда Ной почувствовал, что дни его сочтены и подходят к концу, призвал он к себе сына своего Сима, который был  таким же провидцем, как и он сам, и обратился к нему, сказав:

“О, сын мой. Жизнь твоего отца дала богатый урожай лет. Теперь под серп готовится пойти последний сноп. Ты и твои братья, твои дети и дети твоих детей вновь заселите опустошенную Землю. Семя твое будет многочисленно, как песок на морском берегу. Так обетовал мне Бог.

“И все же, мои угасающие дни омрачены страхом. Я опасаюсь, как бы со временем люди не забыли о Потопе и о том, что он был вызван их злодеяниями и вожделением.  Как бы они не забыли о Ковчеге и о Вере, что несла его к победе на протяжении пятидесяти и еще ста дней над бешенными глубинами возмездия. И о Новой Жизни, родившейся из той Веры, чьими плодами сами они стали.

“Дабы они не забыли, я повелеваю тебе, сын мой, воздвигнуть на самой высокой вершине этих гор алтарь, и чтобы впредь эта вершина называлась Алтарным Пиком. Далее, я повелеваю, чтобы вокруг того алтаря было построено здание, во всем напоминающее ковчег, но в сильно уменьшенном виде. И пусть здание то называется Ковчегом.

“На алтере том я хочу принести свою последнюю благодарственную жертву.  И повелеваю тебе, чтобы от того пламени, что я зажгу там, ты поддерживал вечный огонь. В святилище том ты построишь жилище для малой общины избранных. Число их никогда не должно ни превышать девяти,  ни быть меньше девяти. Они будут называться Спутниками Ковчега. Когда один из них умрет, на его место Бог немедленно пришлет другого. Они никогда не должны покидать святилища, но проводить в монашестве все дни свои, неукоснительно служа Ковчегу, поддерживая огонь веры и взывая к Всевышнему, дабы наставил Он их самих и их близких. Нужды же свои пусть они удовлетворяют милостыней.”

Сим, жадно внимая каждому звуку слова своего отца, спросил, желая узнать, почему девять - не больше и не меньше. И отягощенный многими столетиями старец объяснил, сказав:

“Таково, сын мой, число тех, кто плыл в Ковчеге.”

Но Сим никак не мог насчитать больше, чем восемь: его отец и его мать, он сам со своей женой, а еще его два брата с их женами. Поэтому-то его и сбили с толку слова отца. А Ной, заметив смущение сына, продолжил объяснение:

“Слушай же, сын мой, я поведаю тебе великую тайну. Девятый человек скрывался от всех, о нем знал только я один. Он был моим спутником и моим кормчим. Не спрашивай меня более о нем, но не забудь построить для него комнату в своем святилище. Таково мое желание, Сим, сын мой. А теперь иди.”

И сделал Сим все так, как велел отец его.

Когда Ной был призван к праотцам, дети похоронили его тело под тем алтарем в Ковчеге, который на века, и по делу и по духу,  стал самым почитаемым местом благоговейного поклонения победителю Потопа.

Однако, череда веков привела к тому, что Ковчег постепенно, шаг за шагом, стал принимать от верующих подношения, намного превышающие его нужды. В результате, с каждым годом он становился все богаче и богаче. Множились его земли, и серебро, и золото, и драгоценные камни.

Несколько поколений назад, когда один из Девяти только что умер, к воротам явился странник и попросил, чтобы его приняли в общину. По древней, никогда не нарушавшейся, традиции Ковчега, этот странник должен был быть принят немедленно, так как он оказался первым, кто попросил об этом сразу же после смерти одного из спутников. Но случилось так, что в те времена Хозяин, как называли аббата Ковчега, оказался своенравным, жестокосердным и много думающим о мирском человеком.  Ему не понравился этот странник. Ведь тот был гол, истощен и покрыт ранами. Поэтому он сказал ему, что тот не достоин быть принятым в общину.

Странник настаивал на том, чтобы его приняли. Это так рассердило Хозяина, что он приказал страннику немедленно убираться прочь. Но тот оказался настойчивым и не желал уходить. В конце концов ему удалось убедить Хозяина взять его в качестве слуги.

Долго пришлось Хозяину ждать после этого, когда же Провидение пришлет нового спутника на место умершего. Так никто и не явился. Таким образом, впервые за всю историю, в Ковчеге обитали всего восемь спутников и один слуга.

Прошло еще семь лет, богатства монастыря возросли настолько, что уже никто не мог их сосчитать. Он владел всеми долинами и селениями на много миль вокруг. Хозяин был очень счастлив, он даже стал благоволить страннику, поверив, что именно тот “принес удачу” Ковчегу.

Однако, к концу восьмого года все стало понемногу меняться. В мирной доселе общине началось брожение. Хозяину хватило ума вскоре догадаться, что причиной тому был странник, и решил он от него избавиться. Но увы, оказалось слишком поздно. Под предводительством слуги монахи потеряли чувство всякой ответственности, они перестали следовать правилам и внимать доводам рассудка. За два года они самовольно роздали людям все имущество монастыря. Бесчисленных монастырских арендаторов они превратили в свободных землевладельцев. К третьему году они просто опустошили весь монастырь.  И что самое ужасное, странник наложил на Хозяина проклятье, из-за которого тот оказался привязанным к территории монастыря и лишился дара речи, вплоть до сего дня.

Так гласит легенда.

Нет числа очевидцам, что уверяли меня, будто они много раз видели - когда днем, а когда и ночью - как Хозяин скитается по опустошенным землям ныне превратившегося в развалины монастыря. Но никто не смог заставить его произнести хотя бы одно слово. Более того, каждый раз, как только он чувствует присутствие мужчины или женщины, немедленно исчезает, неизвестно куда.

Признаюсь, эта история взбудоражила меня. Было просто невозможно избавиться от образа онемевшего монаха, а, может быть, его тени,  что на протяжении многих лет скитается по двору древнего святилища на вершине покинутой горы, на Алтарном Пике. Он все время маячил перед глазами; встревал в мысли; горячил кровь и просто зудел в мышцах и костях.

Наконец, я заявил, что хотел бы взобраться на эту гору.

Кремневый Откос

Обращенный к морю на западе, вздымающийся на многие тысячи футов, резко очерченный, крутой и скалистый, Алтарный Пик выглядел устрашающим и неприступным. Все же мне указали два хоть сколько-нибудь безопасных подхода к нему. Оба представляли собой узкие тропинки, вьющиеся над пропастями, одна шла с севера, а другая с юга. Но я решил не придерживаться ни одной из них. Дело в том, что я разглядел между ними узкий откос, спускающийся прямо с вершины и достигающий почти подошвы горы. Он показался мне гладким и царственным путем, ведущим  наверх. Он влек меня с безрассудной силой, и я решил проложить свой путь по нему.

Когда я поведал о своем выборе одному из местных горцев, тот устремил на меня свой пылающий взор, всплеснул руками и воскликнул в ужасе:

“Кремневый откос? Не будь дураком и не отдавай свою жизнь задешево. До тебя многие пытались, но никто не смог вернуться, чтобы хотя бы рассказать, о том, что с ними случилось. Кремневый откос? Это же надо!”

Он стал настойчиво предлагать провести меня на гору. Но я вежливо уклонился от его помощи; не понятно почему, но его ужас оказал на меня совершенно обратное действие. Вместо того, чтобы сдержать, он пришпорил меня и еще сильнее направил на избранную цель.

Как-то утром, едва только забрезжил первый свет, я стряхнул сон со своих очей, собрал вещи, прихватил семь лепешек хлеба, и направился к Кремневому откосу. Кажется, что легкое дыхание уходящей ночи, нарождающийся пульс нового дня, гложущее меня стремление разгадать тайну привязанного монаха, а еще больше, стремление сбросить ярмо самого себя, хотя бы на самое короткое время, все это буквально окрылило мои ноги и вселило летучесть в кровь.

Я вступил на тропу с песней в сердце и с твердым намерением в душе. Но, когда, проделав длительный и радостный переход, я оказался у нижнего конца Откоса и попробовал оценить его на взгляд, то песнь моя затихла на устах. То, что издали казалось прямой, гладкой, похожей на ленту дорогой, теперь предстало предо мной во всей своей крутизне и недоступности. Сколько мог охватить мой взор, и вверх, и по сторонам, я не мог разглядеть ничего, кроме расколотых кусков кремня, самого разного размера и формы, от мелких игл до острых пластинок. Повсюду никаких следов жизни. Все вокруг было  как бы окутано мрачным саваном безнадежности, в то время как сама гора скрылась из виду. И все же, я не остановился.

Перед моим взором все еще стоял пылающий взгляд доброго человека, который предупреждал меня против откоса. Но я призвал всю свою решимость и начал восхождение. Однако, вскоре я понял, что просто переставляя ноги я не смогу одолеть заметной дистанции, ибо кремень осыпался подо мной, рождая звуки, напоминающие предсмертные хрипы, несущиеся из миллиона глоток. Чтобы продвинуться хоть немного, мне пришлось воспользоваться руками, коленями, а также пальцами ног, стараясь поглубже погрузить их в щебень. Как мне хотелось в тот миг стать прыгучим, как коза!

Я продвигался зигзагами, все выше и выше, не давая себе отдыха. Ибо опасался, что ночь может наступить раньше, чем я достигну своей цели. Мысль об отступлении ко мне даже не приходила.

День уже был в разгаре, когда я вдруг почувствовал сильный голод. До этого момента я не вспоминал ни о пище, ни о питье. Лепешки, которые я завязал в мешке вокруг пояса, обрели в этот миг большую ценность, я им был очень рад. Я развязал их и был готов отломить первый кусок, как вдруг раздался звук колокольчика и еще того, что показалось мне всхлипываниями тростниковой дудочки. Ничто не могло бы испугать меня больше в этом пустынном, безлюдном месте, покрытом одним кремневым щебнем.

Но теперь, на гребне скалы справа от себя, я смог заметить большого черного козла. Не успел я перевести дух, как меня со всех сторон окружили козы. Под их копытами щебень тоже осыпался, как и под моими ногами, но производил при этом не столь ужасающий шум. Как по команде, все козы под предводительством вожака, бросились к моему хлебу и съели бы его целиком прямо в моих руках, если бы не раздался голос пастуха, который, уж не знаю как и когда, появился вдруг совсем рядом. Это был юноша с поразительной внешностью - тонкий, сильный и как бы светящийся. Единственным его одеянием была набедренная повязка, а единственным оружием - тростниковая дудочка.

“Мой козел так избалован.”-  сказал он очень мягко и улыбнулся. “Я всегда угощаю его хлебом, когда он у меня есть. Но  уже много, много лун здесь не проходило ни одно существо, питающееся хлебом.” Потом он обратился к предводителю стада:”Ты видишь, как добра Фортуна, мой верный вожак? Никогда не теряй надежды на Фортуну.” Потом он наклонился и взял одну лепешку. Думая, что он голоден, я со всей искренностью и мягкостью сказал ему:

“Давай поделим эту простую пищу. Здесь достаточно хлеба для нас обоих, да еще для вожака.”

Но я был почти парализован от удивления, когда первую лепешку он отдал козам. Потом вторую, потом третью. И так до седьмой, отламывая для себя лишь по маленькому кусочку. Меня словно громом поразило. В груди начал нарастать гнев. Но, осознавая свою беспомощность, я в какой-то мере утихомирил его, и обратив к пастуху удивленный взор, сказал, наполовину просительно, наполовину укоризненно:

“Теперь, когда ты утолил голод своих коз человеческим хлебом, не угостишь ли ты меня козьим молоком?”

“Молоко моих коз ядовито для простаков. И я не посчитал бы своих коз виновными даже если бы оно отняло у простака жизнь.”

“Но почему я простак?”

“Потому, что ты взял семь хлебов для путешествия длиной в семь жизней.”

“Мне что, надо было взять их семь тысяч?”

“Нет, ни одного.”

“Ты советуешь отправляться в такое долгое путешествие вообще без провизии?”

“По пути, который сам не питает путника, далеко не пройдешь.”

“Уж не хочешь ли ты, чтобы я ел кремень вместо хлеба и пил свой пот вместо воды?”

“Твоя плоть достаточно напиталась, твоя кровь достаточно напилась. Путь - прямо перед тобой.”

“Ты уж очень сильно надо мной издеваешься, пастух. И все же я не стану отвечать тебе тем же. Кто бы ни поел моего хлеба, хотя бы он и оставил меня голодным, становится мне братом. День уже готовится ко сну на горах, и мне пора в путь. Не скажешь ли мне, далеко ли еще до вершины?”

“Ты очень близок к Забвению.”

На том он поднес дудочку к губам и удалился, издавая зловещие звуки, напоминающие заунывные вопли нижних миров. Вожак последовал за ним, а потом и остальные козы. Долго еще я мог слышать шорох щебня и блеяние коз в сопровождении завываний дудочки.

Совершенно забыв о голоде, я начал потихоньку приходить в себя, восстанавливать то, что нарушил пастух, то есть свою энергию и решимость.  Если ночь застигнет меня на этой мрачной осыпи, мне следует найти такое место, где я мог бы дать отдых своим усталым костям без страха скатиться вниз по Откосу. Я смог оценить свое восхождение. Глядя вниз с горы я едва мог поверить, что забрался так высоко. Нижний конец Откоса был уже не виден, в то время как верхний казался вполне достижимым. 

На закате я подошел к нагромождению скал, образующему что-то вроде грота. Хотя грот и нависал над пропастью, чьи глубины скрывались в густой тьме, я решил превратить его на эту ночь в свой приют.

Обувь моя была вся разбита и забрызгана кровью. Когда я попытался ее снять, то обнаружил, что кожа на ступнях присохла к подметкам, как приклеенная. Пальцы на руках были покрыты кровоточащими ссадинами. Ногти напоминали куски коры, содранные с засохшего дерева. Если в моей одежде и было что-то целое раньше, то теперь все оно рассеялось по острым камням. Голова просто валилась с плеч от усталости. Казалось, что в ней не осталось ни одной мысли, кроме желания спать.

Я не знаю, долго ли спал, мгновение, час или вечность. Но вдруг проснулся, почувствовав, как кто-то дергает меня за рукав. Ошеломленно вскочив, дрожа со сна, я уставился на юную девушку, стоящую передо мной. В руках она держала тусклый фонарь. Она была совершенно обнаженной. Лицо ее было необычайно красиво, формы тела утонченно прекрасны. Но за рукав меня тянула какая-то старуха, причем она была настолько  безобразной, насколько прекрасна была девушка. При взгляде на нее меня пробрал озноб с головы до ног.

“Ты видишь, как добра Фортуна, мое дорогое дитя?”- проскрипела карга, наполовину стянув куртку с моих плеч. “Никогда не теряй надежды на Фортуну.”

Я буквально онемел и даже не пытался что-либо сказать, а не то чтобы оказать хоть какое-то сопротивление. Напрасно я взывал к своей воле. Казалось, что она меня просто покинула. В руках старухи я оказался совершенно бессильным, хотя мог бы одним махом выставить из грота и ее саму, и ее дочь. Но у меня не было возможности даже пожелать этого, а не то чтобы двинуться.

Не удовлетворившись одной курткой, карга продолжала меня раздевать, пока я не оказался совершенно голым. Стягивая с меня каждую очередную вещь, она передавале ее девушке, которая тут же надевала ее на себя. По стенам грота металась тень от моего обнаженного тела и еще тени двух женщин, облаченных в лохмотья. Они наполнили меня смешанным чувством страха и отвращения. Не в силах что-нибудь понять, я безмолвно взирал на происходящее, забыв, что слово оставалось единственным оружием, доступным мне в такой незавидной ситуации. Наконец, мой язык оттаял, и я прохрипел:

“Если ты, старуха, и потеряла всякий стыд, то я - нет. Меня смущает моя нагота, даже в присутствии такой бесстыдницы, как ты. Но бесконечно больший позор я переживаю, оказавшись в таком виде перед девичей невинностью.”

“Как она переживет твой стыд, так и ты переживи ее невинность.”

“Но что за нужда может быть у девушки в лохмотьях, принадлежащих усталому человеку, который вдобавок затерялся в горах и оказался в таком месте в такую ночь?”

“Может быть, это облегчит ее бремя. Может быть, это согреет ее. Ведь у бедной детки буквально зуб на зуб не попадает от холода.”

“Но когда от холода начнут стучать мои зубы, как от этого избавлюсь я? Неужели в твоем сердце нет ни капли жалости? Ведь одежда - это все, что у меня есть в этом мире.”

“Меньше вещей - меньше забот.

Больше вещей - больше забот.

Больше забот - меньше потерь.

Меньше забот - больше потерь.

Пошли отсюда, деточка.”

Когда она взяла девушку за руку и уже собиралась уйти, в уме у меня вдруг возникли тысячи вопросов, которые мне захотелось ей задать, но на языке оказался только один из них:

“Прежде, чем ты уйдешь, старуха, не будешь ли ты так добра, чтобы сказать мне, далеко ли мне еще до вершины?”

“Ты на краю Черной Бездны.”

Пока они удалялись, фонарь продолжал отбрасывать на меня их причудливые тени. Но вот они растворились в ночи, черной, как сажа. По телу прокатилась волна мрачного озноба. Я не знал, откуда она пришла. За ней последовали следующие волны, еще более мрачные и холодные. Казалось, что морозом дышат стены самого грота. Зубы начали стучать. То же стало происходить и с путанными мыслями в моей голове: Козы, пасущиеся на щебне; издевки пастуха; старуха и девушка; я - такой голый, израненный, весь в порезах, голодный, замерзший, ошеломленный, нахожусь в каком-то гроте, на краю какой-то пропасти. Далеко ли я от цели? Достигну ли я ее? И наступит ли конец этой ночи?

Только-только я стал приходить в себя, как услышал собачий лай, а потом увидел вновь приближающийся свет, ближе, ближе, и вот, он уже в гроте.

“Ты видишь, как добра Фортуна, моя любимая? Никогда не теряй надежды на Фортуну.” Похоже, голос принадлежал очень, очень  старому мужчине. Он был сгорблен, бородат, колени у него дрожали. Обращался он к женщине, такой же старой, как и сам. Она была беззуба, горбата, ноги также дрожали. Демонстративно не обращая на меня никакого внимания, он продолжал вещать все тем же пискливым голосом, который, как казалось, с трудом вырывался из его гортани:

“Великолепный брачный чертог даст приют нашей любви, и посмотри, какой замечательный посох вместо того, что ты потеряла. С ним ты не будешь больше спотыкаться, моя любовь.” Произнеся это, он схватил мою палку и отдал ее женщине, которая склонилась над ней, любовно и ласково поглаживая иссохшими пальцами. Затем, как бы заметив меня, но продолжая говорить со спутницей, он заявил:

“Путник сейчас удалится, любимая, и мы предадимся нашим ночным грезам наедине.”

Это прозвучало как команда, которой я был не в силах ослушаться. Тем более, что ко мне, явно выполняя приказ своего хозяина, приблизилась собака и начала угрожающе рычать. Происходящее наполнило меня ужасом, я смотрел на все как бы в трансе. Так как никакого другого выхода не оставалось, я поднялся и направился из грота наружу,  одновременно изо всех сил пытаясь заговорить, чтобы защитить себя и отстоять свои права.

“Мой посох - вы отняли его. Вы будете так жестоки, что отнимите у меня и этот грот? А ведь это мой приют на ночь.”

“Разве здоровому нужен костыль?

Символ свободы - дорожная пыль.

Мы лишь, калеки, с палкой бредем.

Только у узника должен быть дом.”

Распевая это хором, они стали готовить себе ложе, взрывая пальцами гравий и выравнивая его. На меня они при этом не обращали ни малейшего внимания. В отчаянии я вскричал:

“Взгляните на мои руки. Взгляните на мои ноги. Я путник, заблудившийся на этом безлюдном склоне. Мой путь сюда помечен кровью. Я не в силах рассмотреть ни дюйма дальнейшего пути по этой ужасной горе. А вам она, как кажется, хорошо знакома. Вы не боитесь возмездия? Дайте мне по крайней мере фонарь, если вы не позволяете мне остаться в гроте на ночь.”

“Нет любви напоказ, светом не поделишься.

Сам люби и свети, если не поленишься.

И природа во тьме мертвою покажется,

А бродить в темноте, кто ж на то отважится?”

Разгневанный до крайности, я решил прибегнуть к мольбе, хотя одновременно и чувствовал, что все окажется бесполезным. Ибо неукротимая сила влекла меня наружу.

“Добрый дедушка, милая бабушка! Хоть я и окоченел от холода, хоть я и онемел от усталости, но не буду я таким уж лишним. Я не ложка дегтя в бочке меда. И я когда-то любил. Я оставлю вам свой посох и свое скромное жилище, которое вы избрали в качестве брачного чертога. Но взамен я хочу попросить вас об одной вещи: Если уж вы отказались дать мне фонарь, не будете ли вы так любезны указать мне направление отсюда к вершине горы? Ведь я совершенно сбился с пути, меня совершенно выбило из равновесия. Я не знаю, ни как высоко уже поднялся, ни сколько мне еще предстоит подниматься.”

Не обратив на мои мольбы никакого внимания, они продолжали распевать:

“К вершинам кто стремится, заглядывает вниз.

Чтоб к правде приобщиться, бежать не торопись.

Кто чувствует глубоко, совсем окоченел.

А мастер красноречья - словно онемел.

Приливы и отливы - только лишь течения.

Чтоб тайну обрести - иди без направления.

Самое великое - воистину мало.

Раздай все без остатка, богатство чтоб пришло.”

Из последних сил я стал умолять их сказать хотя бы, в какую сторону от грота мне следует идти. Ведь смерть меня может поджидать на первом же шагу, который  я только успею сделать. А мне так не хочется умирать. Затаив дыхание я ждал ответа. И он явился в форме очередного странного куплета, который только еще больше меня запутал и разозлил:

“Скалистые обрывы круты и высоки.

Объятья этой бездны нежны и глубоки.

Все жители земные в одной норе сидят,

Приманку заглотили, ввысь больше не глядят.

Им - смерть одна награда:”Живи, чтоб умереть,

Или уйдя - будь в жизни.” - так следует всем петь!”

Как только я наощупь выбрался из грота, свет фонаря угас. Собака тоже вышла со мной, как будто для того, чтобы убедиться, что я действительно ушел. Тьма была так тяжела, что я буквально ощутил ее черное давление на своих веках. Но у меня не было ни секунды, чтобы осмотреться. Собака очень убедительно мне это продемонстрировала.

Один нерешительный шаг. Другой. А на третьем шагу я вдруг ощутил, что гора подо мной поехала. Я почувствовал, что на меня набросились как бы бурлящие морские волны тьмы, которые сбили мое дыхание и с силой повлекли меня все ниже, ниже и ниже.

Последнее, что мелькнуло в моей голове, когда вихрь увлек меня в пустоту Черной Бездны, это образ чертова жениха и невесты. Последние слова, что я бормотал, когда дыхание замирало на моих устах, были те, что произнесли они:

”Живи, чтоб умереть, или уйдя - будь в жизни.”

Хранитель Книги

“Восстань, счастливый странник. Ты достиг своей цели.”

Мучимый жаждой, скорчившийся под палящими лучами солнца, я приоткрыл глаза и обнаружил, что лежу, распростершись на земле, а надо мной склонился темный силует мужчины. Он аккуратно смочил мои пересохшие губы и бережно протер мои многочисленные кровавые раны. Его прикосновения были сильны, сам он был внушителен, груб, космат, лицо его заросло бородой, острый взгляд был пристален и глубок, возраст определить было невозможно. Вместе с тем, его прикосновения были нежны и ободряющи. С его помощью я смог сесть и мне даже хватило сил, чтобы задать несколько вопросов. Причем голос мой едва достигал моих собственных ушей.

“Где я?”

“На Алтарном Пике.”

“А где грот?”

“Позади.”

“А Черная Бездна?”

“Перед тобой.”

Велико же было мое удивление, когда я огляделся по сторонам и действительно обнаружил грот за своей спиной, а мрачную зияющую пропасть впереди. Я находился на самом ее краю. Тогда я попросил человека перебраться со мной в грот, что он с готовностью и сделал.

“Кто вытащил меня из Бездны?”

“Кто направлял тебя к вершине должен был вынести тебя и из Бездны.”

“Кто же он?”

“О, это тот, кто запечатал мои уста и привязал меня к этому Пику на сто и еще на пятьдесят лет.”

“Так значит, ты и есть привязанный аббат?”

“Да, я - он.”

“Но ты говоришь, а он - нем.”

“Ты развязал мой язык.”

“Но он избегает общества людей. Ты же, как кажется, вовсе меня не боишься.”

“Я избегаю всех, кроме тебя.”

“Но ты же никогда прежде не видел моего лица. Как ты смог избегая всех, узнать меня?”

“Ибо я ждал твоего появления сто и еще пятьдесят лет. А прождать сто и пятьдесят лет - это не один день провести. Во всякое время года, при любой погоде мой грешный взор обшаривал все камни на Откосе, в надежде, не обнаружится ли вдруг человек, пытающийся взобраться по нему на гору, человек, который появится здесь так, как появился ты, голый, израненный, даже без посоха, даже без всяких припасов. По Откосу пытались подняться многие, но взойти не смог никто. Многие приходили с других направлений, но не было среди них такого - голого, без посоха и без припасов. Вчера я весь день следил за твоим продвижением. Я позволил тебе устроиться на ночь в гроте. Но когда я пришел сюда на рассвете, то обнаружил тебя бездыханным. Но я был уверен, что ты вернешься к жизни. И вот, ты уже более жив, чем я. Ведь ты умер, чтобы жить, а я живу, чтобы умереть. Да будет преславно его имя! Все случилось именно так, как он предсказал. Все случилось так, как и должно было случиться. У меня не осталось никаких сомнений, что ты и есть тот самый, избранный, человек.”

“Кто? Я?”

“Ты - тот благословенный, в чьи руки я должен передать тайную книгу, дабы ты сообщил о ней миру.”

“Какую Книгу?”

“Его Книгу - Книгу Мирдада.”

“Мирдада? А кто такой, этот Мирдад?”

“Неужели ты никогда не слыхал о Мирдаде? Очень странно. Я был совершенно уверен, что его имя и доныне полнит землю, как оно до сего дня присутствует здесь, в камнях подо мной, в воздухе вокруг меня и в небе в вышине. Эта земля, странник, священна, ибо он ступал по ней. Этот воздух свят, ибо он вдыхал его. Это небо свято, ибо его касался его взор.” Говоря так, монах низко склонился, трижды поцеловал землю и замолк. Помолчав, я сказал:

“Ты возбудил во мне желание узнать побольше об этом Мирдаде.”

“Обрати ко мне свой слух, и я поведаю тебе все, что мне не запрещено произносить. Имя мое - Шамадам. Я был хозяином Ковчега, когда умер один из девяти спутников. Едва отлетела его душа, как мне сказали, что к воротам прибыл странник и спрашивает меня. Я знал, что это Провидение прислало его, чтобы он занял место умершего спутника. И мне следовало возрадоваться тому, что Бог все еще присматривает за Ковчегом, как Он делал это и во времена отца нашего, Сима.”

Тут я прервал его и спросил, правда ли то, что мне рассказывали люди внизу, будто Ковчег был построен первым сыном Ноя. Его ответ был быстр и решителен:

“Да, все было так, как ты слышал.” После чего он продолжил прерванный рассказ,

“Да, мне следовало радоваться. Но по неизвестным мне самому причинам в груди моей поднялось раздражение. Еще до того, как я увидел странника, все мое существо настроилось против него. И я решил его прогнать. При этом я полностью осознавал, что отвергая его, я нарушил бы нерушимую традицию, я отвергнул бы и Того, Кто его прислал.

“Когда я распахнул врата и взглянул на него, на молодого, не более двадцати пяти лет от роду, все мое сердце ощитинилось словно бы кинжалами, которые я с удовольствием вонзил бы в этого человека. Голый, истощенный, лишенный средств всякой защиты, даже посоха, он выглядел совершенно беспомощным. И все же на его лице лежал какой-то отсвет, делающий его более неуязвимым, чем рыцаря в полном вооружении, и обнаруживающий его гораздо более древний, не по годам, возраст. Все мои внутренности восстали против него. Каждая капля крови в моих жилах хотела его уничтожить. Не требуй от меня объяснений. Может быть, его проницательный взгляд обнажил глубины моей души, и меня привела в ужас необходимость находиться в его присутствии и созерцать свою неприкрытую душу. Может быть, его чистота разоблачила мою непристойность, и мне было обидно лишиться покрова, которым я столь долгие годы прикрывал свое непотребство. Ибо грязь обожает свои покрывала. Может быть, между нашими звездами существовала древняя вражда. Кто знает? Кто знает? Только он мог бы сказать.

“Твердо и безжалостно я заявил ему, что он не может быть принят в общину и приказал ему убираться прочь. Но он проявил настойчивость и кротко посоветовал мне переменить решение. Но его совет подействовал на меня как удар, и я плюнул ему прямо в лицо. Он все еще продолжал стоять на своем, только медленно отер плевок с лица и еще раз посоветовал мне изменить решение. Когда он стер плевок со своего лица, я почувствовал, будто сам целиком изгажен этим плевком. Одновременно я ощутил поражение, где-то в глубине я понял, что битва происходит не на равных, что он гораздо более сильный боец.

“Как и любая другая, моя ущемленная гордость не позволила прекратить борьбу до тех пор, пока сама не убедилась, что уже повержена и растоптана в пыли. Я был уже на грани того, чтобы внять совету странника. Но мне захотелось его вначале унизить. Но можно ли было его хоть как-то унизить?

“Вдруг он поинтересовался, не найдется ли для него еды и какой-нибудь одежды.  Тут уж моя надежда ожила. Имея на своей стороне голод и холод, я поверил в возможность своей победы. Я ему грубо отказал, заявив, что монастырь существует за счет милостыни и не может подавать милостыню сам. Тут я солгал самым наглым образом, ибо монастырь был настолько богат, что не отказывал нуждающимся ни в пище, ни в одежде. Мне хотелось, чтобы он попросил.  Но он вовсе не просил, а требовал, как будто имел на это право. В его вопросах присутствовали нотки приказа.

“Схватка продолжалась долго, но без всяких перемен. С самого начала победа была на его стороне. Чтобы прикрыть свое поражение я наконец предложил ему войти в Ковчег в качестве слуги. Но только в качестве слуги. Это, как я расчитывал, должно было его унизить. Даже тогда я все еще не понимал, что нищ как раз я, а не он. Подчеркивая мое унижение, он принял приглашение без малейших возражений. В то время я так и не понял одной малости, а именно, что приняв его, пусть даже в качестве слуги, я уничтожил себя. До последнего дня я предавался иллюзии, будто это я, а не он, являюсь главным в Ковчеге. Ах, Мирдад, Мирдад, что ты сделал с Шамадамом! Ах, Шамадам, что же ты сотворил с собой!”

Две большие слезы сбежали по его бороде, а плечи содрогнулись. Сердце мое также дрогнуло и я попросил:

“Умоляю, не говори больше о человеке, память о котором так тебя расстраивает.”

“Не мешай мне, о благословенный посланец. Ведь в этих слезах горит былая гордость Хозяина. Ведь это власть буквы в последний раз скрежещет зубами против власти духа. Пусть рыдает гордость; она делает это в последний раз. Пусть власть скрежещет зубами; и это происходит в последний раз. О, если бы мои очи не застилал земной туман тогда, когда они впервые узрели его небесный лик! О, если бы мой слух не был притуплен мудростью мира, когда я впервые был взыскан его божественной мудростью! О, если бы речь моя не была столь грубой и плотской, когда я возражал его одухотворенным словам! Но сколь много уже я испил, и сколько предстоит еще испить мне дегтя собственных заблуждений.

“В течение семи лет он был среди нас незаменимым слугой - мягким, внимательным, безобидным, ненавязчивым, готовым выполнить малейшее желание каждого из спутников. Он буквально порхал среди нас, как по воздуху. С его губ не слетало ни слова. Мы считали, что он соблюдает обет молчания. Вначале некоторые из нас пытались над ним подшучивать. Но он встречал все эти попытки с невозмутимым спокойствием, что со временем привело к тому, что мы стали относиться к его молчанию с должным уважением. В отличие от других семи спутников, которым его молчание нравилось и успокаивало их, на меня оно действовало угнетающе и даже нервировало. Я множество раз пытался его прервать, но все впустую.

“Нам он назвался Мирдадом, и откликался только на это имя. И это, пожалуй, было все, что мы о нем знали. Его присутствие все же ощущалось очень сильно, так сильно, что зачастую мы не начинали говорить даже о важных вещах до тех пор, пока он не скроется в своей келье.

“Это были семь лет изобилия, первые семь лет Мирдада. Владения монастыря возросли не менее, чем семикратно. Мое сердце смягчилось по отношению к нему. Я даже всерьез обсуждал со спутниками, не принять ли его в общину, тем более, что Провидение так никого больше и не прислало.

“И тогда случилось непредвиденное, случилось то, что никто не смог бы предвидеть, и в последнюю очередь бедный Шамадам. Мирдад разомкнул свои уста. И разразилась буря. Он дал выход всему, что накопилось за годы молчания. Все это выплеснулось потоками, сметающими всякое сопротивление. Очистительный вихрь захватил всех Спутников. Он не затронул только бедного Шамадама, который сопротивлялся ему до последнего. Я расчитывал направить течение в подходящее русло, настаивая на своей власти в качестве Хозяина. Но Спутники не признавали больше никакой власти, кроме Мирдада. Господином стал Мирдад; Шамадам же был свергнут. Я прибегнул даже к хитрости. Некоторым из спутников я предложил взятки золотом или серебром. Другим я пообещал крупные наделы плодородной земли. И я почти достиг успеха, как вдруг каким-то таинственным образом Мирдад оказался осведомлен о моих действиях и без малейших усилий все расстроил - буквально несколькими словами.

“Провозглашенное им учение звучало очень странно и оказалось очень привлекательным. Все оно изложено в Книге. Сам я не смею о нем говорить. Но его красноречие заставило бы снег превратиться в деготь, а деготь в снег. Так сильно и пронзительно было его слово. Что я мог противопоставить такому оружию? Ничего, за исключением монастырской печати, которая оставалась в моем распоряжении. Но и от нее не было толка. Под влиянием его пламенных проповедей Спутники принудили бы  меня поставить подпись и приложить монастырскую печать к любому документу, который они посчитали бы нужным оформить с моим участием. Мало-по-малу они роздали все монастырские земли, что были пожалованы ему верующими на протяжении веков. А затем Мирдад стал рассылать Спутников по всем окрестным селениям, чтобы одаривать бедных и нуждающихся. В последний День Ковчега, который был одним из двух ежегодных праздников, отмечавшихся в нашем монастыре, ( вторым был День Вина ), Мирдад увенчал свое безумие тем, что приказал  Спутникам вынести наружу все монастырское имущество и раздать его толпам собравшихся.

“Мои грешные очи могут засвидетельствовать, и это записано в моем сердце, что я был готов буквально броситься на Мирдада, так я его ненавидел. Если бы можно было убивать одной ненавистью, то у меня в груди хватило бы ее, чтобы уничтожить тысячу Мирдадов. Но его любовь оказалась сильнее моей ненависти. Еще одна битва была проиграна. И опять моя гордость не прекратила бы схватки до тех пор, пока не увидела бы себя поверженной и растоптанной в пыль. Он уничтожил меня не сражаясь. Я нападал на него, и тем уничтожал себя. Сколь часто пытался он своим бесконечным, любовным терпением удалить чешую с моих глаз! И как часто я выискивал все новые и все более плотные чешуйки, чтобы наклеить их на собственные глаза! Чем с большей мягкостью он ко мне обращался, тем больше ненависти возвращал я ему в ответ.

“Мы были словно два воина на поле битвы - Мирдад и я. Но он сам по себе был легионом. А я оставался одиноким бойцом. Получи я поддержку от других Спутников, я бы в конце концов победил. И тогда бы я сожрал его сердце. Но все спутники были за него, против меня. Предатели! Мирдад, Мирдад, ты отомстил за себя.”

За этим последовали слезы и рыдания. Потом, после продолжительной паузы, он еще раз склонился, трижды поцеловал землю и продолжил:

“О Мирдад, мой победитель, мой господин и моя надежда, мое наказание и моя награда, прости жестокость Шамадама. Яд сохраняется в змеиной голове даже после того, как ее отнимут от тела. Но, к счастью, она уже не может укусить. Взгляни, у Шамадама больше нет ни клыков, ни яда. Поддержи его своей любовью, чтобы он смог увидеть тот день, когда рот его будет полниться медом, как и у тебя. Ибо таково твое обещание, данное ему. Ныне ты освободил его из первой тюрьмы. Да не будет он томиться во второй слишком долго.”

Прочитав на моем лице вопрос, о каких это двух тюрьмах он говорил, Хозяин вздохнул и стал объяснять. Голос его при этом так изменился, он стал таким мягким, что трудно было поверить, что он принадлежит тому же человеку.

“В тот день он позвал всех нас в этот самый грот, где он обычно говорил об учении с семью Спутниками. Солнце почти село. Западный ветер нагнал плотный туман, который заполнил все ущелья и нависал надо всем вокруг подобно мистическому савану, простирающемуся отсюда и до самого моря. Но он поднимался не выше, чем до середины нашей горы, которая, в результате, стала похожей на морское побережье. На западном горизонте скопились мрачные, темные тучи, которые совершенно скрыли за собой солнце. Учитель, растроганный, но пытающийся сдерживать свои чувства, по очереди обнял каждого из семи своих учеников, а потом сказал:

“Долго же вы жили на высотах. Теперь настало вам время спуститься вниз, в глубины. Подтвердите свое восхождение спуском, укрепите себя, соединив низины с высотами, ибо одни высоты делают вас легкомысленными, а одни низины - слепыми.”

“Обратившись же ко мне, он долго и ласково смотрел в мои глаза, а потом сказал:

“А твой час, Шамадам, еще не пробил. И ты будешь ожидать моего прихода на этом Пике. На время ожидания ты станешь хранителем моей книги, которая заключена в железном ящике и зарыта под алтарем. Смотри, чтобы никакая рука не коснулась ее, даже твоя собственная. В должное время я пришлю вестника, который возьмет ее и отдаст миру. Ты его узнаешь по следующим приметам: На вершину он взойдет по Кремневому Откосу. В путешествие он отправится будучи одетым, имея посох и семь лепешек хлеба в запасе, но ты его найдешь прямо пред этим гротом, и будет он уже без посоха, раздет, без еды и без дыхания. Язык твой и губы будут запечатаны вплоть до его появления. Ты будешь избегать людей. И только увидев посланца, ты освободишься из тюрьмы молчания. Передав же Книгу в его руки, ты превратишься в камень, который будет охранять вход в этот грот до тех пор, пока не приду я. Из той тюрьмы освободить тебя смогу только я один. Если ты посчитаешь ожидание долгим, оно затянется надолго, если решишь, что оно кратко, то оно сократиться. Терпи и верь.” Сказав так, он обнял и меня.

“Обернувшись опять к Семи, он взмахнул рукой и сказал:

“Спутники мои, следуйте за мной.”

“И он стал спускаться по Откосу впереди всех. Его благородная голова была высоко поднята, твердый взгляд устремлен вдаль, святые стопы едва касались земли. Когда они достигли границы тумана, солнце вдруг прорвалось сквозь тучи над морем, образуя в небе сводчатый коридор, освещенный столь чудесным светом, что это невозможно выразить человеческими словами, для смертного взора это было просто ослепительно. И мне казалось, будто Учитель  с Семеркой отделились от горы и ступая по облакам удаляются под эти своды, уходят прямо к солнцу. Мне было так печально остаться одному, совсем одному.”

Подобно человеку, утомленному долгим и трудным днем, Шамадам вдруг обмяк и смолк, его голова сникла, веки сомкнулись, даже грудь почти не шевелилась. Так он пребывал довольно долго. Пока я подыскивал в уме какие-то слова утешения, он подныл голову и сказал:

“Ты, любимец Фортуны, прости несчастного человека. Я сказал уже о многом, может быть, о слишком многом. Но могло ли быть иначе? Разве смог бы кто-то, чей язык был связан в течение ста пятидесяти лет, освободиться и говорить только “да” или “нет”? Разве Шамадам может быть Мирдадом?”

“Позволь спросить тебя, брат Шамадам?”

“Как хорошо ты сказал мне, “брат”. Никто не называл меня так с тех самых пор, как умерли мои братья, а это было так давно. Так о чем ты хочешь спросить?”

“Если Мирдад -  такой великий учитель, то я удивляюсь, почему до сего дня в мире ничего не слышали ни о нем, ни о его семи спутниках. Как такое могло случиться?”

“Наверное, он ждет своего времени. Может быть, он учит под другим именем. Я уверен в одном: Мирдад изменит мир, также как он изменил Ковчег.”

“Но он уже мог давно умереть.”

“Только не Мирдад. Мирдад сильнее смерти.”

“Ты имеешь в виду, что он разрушит мир, также как он разрушил Ковчег?”

“Нет, и еще раз нет! Он снимет ношу с мира, также как он удалил все лишнее с нашего Ковчега. И тогда он освободит вечный и вездесущий свет, который в людях, подобных мне, погребен под тоннами иллюзий. А сейчас они оплакивают мрак, в котором пребывают. Он восстановит в людях то, что сами они в себе разрушили. Книга уже скоро попадет в твои руки. Прочти ее и узри свет. Я не могу откладывать больше. Подожди здесь, пока я вернусь. Ты не должен ходить со мной.”

Он вскочил и поспешно удалился, оставив меня в совершенном смущении и нетерпении. Я тоже вышел наружу, но не далее, чем до края пропасти.

Передо мной распахнулся волшебный вид, вся душа была захвачена переливами цвета и формы так, что на мгновение я почувствовал, как все мое существо как бы распалось на мельчайшие частицы и разлетелось во все стороны: вдаль, над морем, спокойным и покрытым жемчужным туманом; вдаль над холмами, теперь уже покоренными, но все еще стремящимися ввысь от самого берега, вплоть до гребня сурового пика; и над селениями, разбросанными по холмам, и обрамленными зеленеющими полями; над возделанными долинами, приютившимися между холмами, и утоляющими жажду из горных источников, засеянными людьми хлебом или травами для скота; вдаль по ущельям и оврагам; вдаль над горными утесами, ведущими битву со Временем; проникло в дуновение слабого ветерка; в бирюзовое небо в вышине; в пепельную землю внизу.

И только когда мой блуждающий взор, наконец, наткнулся на Откос, я вспомнил о монахе и его необычайном повествовании о нем самом, о Мирдаде и о Книге. Я изумился водительству незримой руки, что направила меня на поиски одной вещи только для того, чтобы я нашел другую.  И я благословил ее в своем сердце.

Тем временем монах вернулся и вручил мне небольшой сверток, завернутый в пожелтевший от времени кусок льняной ткани. Сделав это, он сказал:

“Отныне моя надежда да будет твоей надеждой. Не теряй веры в своей надежде. Теперь близок и мой второй час. Врата моей тюрьмы раскрыты и готовы принять меня. Скоро уже они затворятся за мной. И сколько времени они будут закрыты, только один Мирдад может сказать. Скоро всякая память о Шамадаме будет стерта. Как больно, как это больно, оказаться забытым! Но почему я это сказал? Ведь ничто не может быть стерто из памяти Мирдада. Кто бы ни жил в памяти Мирдада, он жив вовек!”

После долгого молчания Шамадам поднял голову, взглянул на меня взором, затуманенным слезами, и произнес едва слышным шопотом:

“Теперь ты сойдешь вниз, в мир. Но ты гол, а мир ненавидит наготу. Только намек на нее приводит его в ярость. Мои одежды не нужны мне больше. Я иду в грот и сниму их, так что ты можешь облачиться в них, хотя они и не подойдут ни одному человеку, кроме Шамадама. Да не запутаешься ты в них.”

Я ничего не сказал по поводу такого предложения, приняв его молча и с радостью. Когда Хозяин удалился в грот, чтобы раздеться, я развернул сверток, достал Книгу и стал наощупь перелистывать ее пожелтевшие пергаментные страницы. Вскоре я уже был захвачен первой же страницей, которую попытался прочитать. Я читал дальше и дальше, увлекаясь все больше. Подсознательно я ожидал момента, когда Хозяин разденется и позовет меня одеваться. Но шла минута за минутой, а он все не звал меня.

Подняв голову от страниц Книги и взглянув в сторону грота, я увидел посреди него сложенную горкой одежду Хозяина. Но его самого нигде не было видно. Я позвал его раз семь, все громче и громче. Никакого ответа. Я был до крайности удивлен и встревожен. Ведь из грота не было другого выхода, помимо того узкого прохода, в котором я стоял. Через этот ход Хозяин не выходил, уж в этом-то я был уверен вне всякого сомнения. А не был ли он призраком? Но я так отчетливо ощущал прикосновения его плоти всем своим телом. Кроме того, в моих руках находилась Книга, а в гроте лежала одежда. Не спрятался ли он под ней? Я подошел и начал сначала разбрасывать ее, а потом надевать на себя. Но Хозяин не смог бы спрятаться и под гораздо большей кучей одежды. Не выскользнул ли он из грота каким-нибудь мистическим образом и не свалился ли в Черную Бездну?

Со скоростью мысли меня вынесло наружу; и с той же скоростью я рухнул на землю, когда пробежав несколько шагов наткнулся на огромный валун, стоящий на самом краю Бездны. Раньше его здесь не было. Формой он напоминал притаившегося зверя, голова которого имела черты поразительного сходства с человеком, хотя была тяжела и груба. Подбородок был широк и задран кверху, челюсти и губы сильно сжаты, прищуренный взгляд был устремлен в чистое небо на севере.